Вентилятор

 

 

 

 

Я сижу на красном вертящемся стуле и молча смотрю на грязь за окном. Рядом со мной, на длинной белой ножке стоит вентилятор. Его плоская решетчатая головка равномерно покачивается и тихонько жужжит. Вентилятор похож на одинокую полевую ромашку. Он кокетливо кланяется мне в знак неимоверного уважения.

 

 

Июнь.
На улице неимоверная жара. Вселенская грязь за окном постепенно превращается в пыль и серым туманом, словно вуалью, нежно покрывает жёлтый расколотый пейзаж полуразрушенного древнего восточного города.

Едкий горячий пот застилает мои глаза, уставшие смотреть в пустоту. Рубашка противно прилипает к телу, а на полу, уже который час, подыхает обессилевшая от жары муха. И только высохший бурый кактус в своём грязно-белом квадратном вазоне, отчаянно раскорячился в предсмертном протесте. 

Потеряв всякую надежду дожить до заката, до той счастливой минуты, когда это беспощадное раскалённое солнце провалится, наконец, в Тартар, я с ненавистью смотрю на бесполезный вентилятор. При таком режиме работы не быть ему долгожителем.
 
Неожиданно меня осеняет догадка о том, что вентилятор такой же идиот, как и я. Ведь я включил его, питая слабую надежду преодолеть, умерщвляющий всё живое, полуденный зной и он будет так жужжать и гонять горячий воздух по комнате, пока не перегорит. А затем его безжалостно выбросят на свалку. 

Или, пока я не выключу его.
Непреодолимое чувство гордости распирает меня. Если я могу выключить вентилятор, а он меня - нет, значит, я - нечто большее, нечто более существенное, чем он. Я - Бог! И этот старый, дешёвый, уже давно выбившийся из сил вентилятор жужжит и гоняет воздух по моей божественной воле и исключительно ради меня!

Кто-то, однажды, посадил меня на красный вертящийся стул. 
Уставившись скучными глазами в окно, я равномерно покачиваюсь на стуле, в такт вентилятору. Скорее всего, я буду сидеть так, пока меня, вместе со стулом, не выбросят на свалку. 
Там я встречусь с поломанным вентилятором, и мы снова будем петь одну песню, равномерно покачиваясь в такт окружающим нас ромашкам. 
И грязь за окном - да пребудет во веки веков!

199... фото автора

 

 

 

Капля дождя

 

«Цивилизация начинается с розы. А роза – есть роза, есть роза, есть роза».
Гертруда Стайн.

По широкому зелёному листу медленно стекала крупная дождевая капля. 
Она радостно переливалась на солнце, беззаботно распускаясь миллиардами тончайших сверкающих лучей, которые безжалостно впивались в мои глаза. 
Весело улыбаясь, капля легко добралась до края листа и замерла на мгновение, удивлённо всматриваясь в бездонную бриллиантовую пропасть, страстно распахнувшую перед ней своё чрево. 
Обезумев в своём хрустальном великолепии, случайная дождевая капля так и не успела понять, что через мгновение ей суждено навеки исчезнуть во всепоглощающем океане времени.

24.08.95. 

 

 

Муха

 

Трудолюбивый Паук неспеша плетёт паутину. 
Паутина занимает целый угол в оконной раме, в ней множество причудливых узоров, сложнейших переплетений и загадочных геометрических фигур. 
Она похожа на персидский ковёр.

Летит Муха: ЖЖЖжжжжжжж....
Ей весело! 
На дворе весна, филигранные крылышки Мухи игриво переливаются в ласковых солнечных лучах. Муха купается в солнечной ванной, вдохновенно жужжит и, то и дело, поглядывает через стекло: то налево - на сад за окном, то направо - в комнату, в которой сижу Я и придумываю Паука, плетущего паутину и эту окончательно обнаглевшую Муху. 
Муха ещё не знает, что обречена, потому что Паук был придуман мною исключительно ради нее. 

Немного полетав, Муха попадает в паутину и запутывается в ней. Она отчаянно кувыркается, рвёт паутину, но выбраться из неё, увы, не в силах. 
Мне жалко и Муху, и паутину, от былой красоты которой теперь не осталось и следа, и которая больше похожа на ветошь, нежели на загадочный восточный орнамент. 
Но изменить Я уже ничего не могу. Ведь они созданы друг для друга - Паук и Муха.

Я их только придумал. 
Посредством паутины Паук осуществил с Мухой глубокую экзистенциальную связь.

А дальше всё развивалось своим чередом.
За окном по-прежнему был веселый солнечный день, в оконной раме рваными нитками свисало то, что осталось от паутины, и где-то там, внутри этой рвани была Муха, из которой Паук выпил всю кровь. 
Паук был живой, Муха - мёртвая, а Я сидел у окна и придумывал, что же делать с Пауком.

19... 

 

 

 

Дорога в город

 

Я вышел из леса к железной дороге и пошёл в сторону города. Шёл я с раннего утра, с небольшими остановками для отдыха. Сидя на земле, выкуривал сигарету, смотрел на парящих в безоблачном небе птиц, с наслаждением вдыхал свежий, наполненный волшебными лесными ароматами воздух и предавался наивным мечтаниям о жизни в городе.

Сейчас, выйдя к железнодорожному полотну, я сразу же ощутил близость города. Воздух стал липким и тяжёлым, резко запахло гарью и впереди, по направлению железной дороги, я почувствовал присутствие каких-то манящих к себе тёмных сил.
 
По опыту я знал, что во время подобных путешествий нельзя предаваться панике или отдавать свою волю в леденящие объятия недобрых предчувствий. Но нельзя и гнать их прочь, ибо с Природой не спорят. Путник должен уметь фиксировать свои чувства на старте и в течение всего пути не упускать их из вида.

Передо мной простиралась прямая дорога, которая обещала привести меня в город моей мечты. Я бодро запрыгал по шпалам, стараясь сосредоточиться лишь на том, чтобы не споткнуться. 

Смеркалось. 
Деревья с обеих сторон дороги слились в сплошную тёмно-серую стену, небо над головой заволокло грозовыми тучами и оно, всё больше и больше сгущаясь, превратилось в низко нависший и гнетущий свинцовый потолок.

Я шёл по бесконечному лесному коридору усталый и голодный, то и дело, спотыкаясь о шпалы. Сумка, которая ещё утром казалась мне такой лёгкой, сейчас натирала плечо, словно была полна камней. Я почему-то совершенно забыл, что в ней лежит.  Может и впрямь камни? Я же хотел что-то строить. Кажется, для этого я и шёл в город.
 
Я ускорил шаг, стараясь убедить себя в том, что город уже близок. Я чувствовал его дыхание, и перед каждым поворотом дороги у меня трепетно замирало сердце. Ну вот, сейчас, расступятся стены, и я увижу его, этот великолепный сказочный город с высокими башнями, сверкающий разноцветными огнями и неоновыми рекламами, наполненный шумом и суетой, услышу множество людских голосов, которые сольются в единое радостное приветствие.

Но, чем дольше я шёл, тем больше казалось мне, что город также не стоит на месте. С каждым моим шагом вперёд, город неизменно на шаг отступал, так, что расстояние между нами не менялось.

Вдруг, я обратил внимание на то, что на железнодорожной насыпи всего одно полотно. Два поезда не могут разъехаться на этой дороге. Это узкоколейка, на которой не бывает встречных поездов. И тогда молнией ослепила меня догадка: быть может, эта дорога ведёт не в город, а из него. В тот самый лес, из которого я только что вышел? И именно поэтому я марширую на месте?
 
Мой путь подобен подъёму по эскалатору, который движется вниз. Будешь идти, идти, пока хватит сил, пока не рухнешь, бессильно уткнувшись лбом в ступеньки, и с безмолвным проклятием покатишься в пропасть.

"Всё зависит от скорости!" - искрой промелькнула в душе надежда. Нужно бежать вверх быстрее эскалатора, тогда можно проскочить!
И я изо всех сил рванулся вперёд, по шпалам...

Поезд. 
Скорый поезд под названием: «Время», увозил меня вдаль, от этого странного города, в который я пришёл однажды ночью, когда душа моя была полна светлых надежд и желаний.

1994.

 

 

В тумане

 

Вокруг нас - туман. 
Мы плаваем в тумане, как большие рыбы в аквариуме, в котором никогда не чистили стёкла. Хорошая видимость - на три метра вокруг нас. И в этом крохотном, вечно играющем и дрожащем солнечном зайчике сосредоточены миллионы вещей - больших и маленьких. 

Большие вещи - это мы. Мы дотрагиваемся друг до друга и чувствуем материю. Если я чувствую плоть того предмета, который трогаю, значит - я есть. Значит, для того, чтобы быть, надо трогать. 
Нас много и мы рядом. Но вот, кто-то из нас делает шаг в сторону. Он ещё рядом, до него ещё можно дотянуться рукой. Он делает второй шаг, третий и вот он уже на границе тумана. До него уже не дотронуться, значит, его уже нет. Есть только знакомые контуры, которые медленно растворяются в тумане, пока вовсе не исчезнут. 
Ещё какое-то время этот человек существует в нашем сознании, в виде туманного образа, который со временем превращается в памяти в размытое тёмное пятно. 
Если он ушёл в туман будущего, то он ещё не исчез для нас навсегда. Если мы будем идти в его направлении, то, возможно, когда-нибудь догоним его. Он неожиданно вынырнет из мутной пелены тумана и окажется рядом, и снова можно будет с удовольствием пожать ему руку. 
Но это возможно лишь в том случае, если он не изменил своего направления в тумане и не растворился в нём от одиночества.
Если он ушёл в туман прошлого, то, скорее всего, он ушёл в вечность. Ибо даже если он догонит нас когда-нибудь, то у нас не будет времени или сил, чтобы обернуться и узнать его.

Со временем, состав вещей в нашем космическом пятнышке света меняется. Старые вещи уходят в туман, а вместо них появляются новые. Если появляется вещей меньше, чем исчезает - это смерть. 
В конце концов, человек остаётся один среди плотной и удушливой пелены тумана. Ему нечего потрогать, чтобы убедиться в собственной материальности. Пятно света всё больше и больше сужается в липкой трясине тумана и выдавливается из него, как пузырёк воздуха из воды, в вечность.

19.04.90.

 

 

Дым

 

Живёшь, живёшь, что-то делаешь, о чём-то мечтаешь, ставишь перед собой какие-то цели, иногда даже веришь во что-то. 
И вдруг, задаёшь себе вопрос: "Зачем?" 

И мурашки бегут по коже. 
И не приведи тебя черт в этот момент посмотреться в зеркало. 
Зеркало - это ловушка, как у Сартра в "Тошноте". 
И не отойти от него, не оторваться. 
Будешь всматриваться в своё мутное отражение до потери сознания.
 
Из параллельного, зазеркального мира, на тебя,  не мигая, будут смотреть чьи-то расширенные зрачки, ты кожей ощутишь на себе пристальный взгляд дикого животного, почуявшего смертельную опасность.
 
Спасти может сигарета. 
Скажешь себе, что нужно закурить. 
Это отвлечёт тебя, магнитное притяжение зеркала исчезнет. 
А потом, проходя мимо него, отворачиваться, зная уже, что это бесконечный лабиринт, из которого тебя не выведет никакая нить Ариадны, ибо ни одна Ариадна не заметит твоего исчезновения.

А на улице - дождь. 
Мелкий, моросящий дождь. И не понять, какое время года.
Дым. 
А ты идёшь сквозь этот дым тенью. 
Издалека доносится какая-то странная музыка - космическая какофония или электронная шизофрения. 
Призраки бродят в дыму. 
Внезапно в синих клубах дыма возникают углы и вещи. 
Тусклые фонари, жестяные урны, скамейки, мусор. В грязных лужах отражаются опухшие серые тучи, в которых медленно кружатся обрывки старых газет.
 
Точно так же, когда-то в дыму возникло твоё я, которое бродит неприкаянно по этому захламленному миру. 
Пройдёт время. 
То ли появится солнце на бесцветном небе, то ли из пустоты внезапно родится божественный ветер. 
И рассеется дым. 
И вместе с дымом исчезнут все порождённые им фантазии.

1994

 

 

 

Глюкова любовь

 

 

На плоской крыше четырехэтажного дома стоял деревянный стул. 
На спинке стула сидел Глюк и ел мыло. 
Над ним было Небо. На Небе было всё то же самое, но по-другому. 
Глюк был одинаковый, а Небо было разное. Но они были вместе, и им было хорошо.

Иногда по серому осеннему Небу пролетала стая перелётных жоп. Если жопы летят на юг, значит, будет дождь. 

Неожиданно, одна симпатичная розовая Жопа отделилась от стаи и стала порхать над Глюком, как ночная бабочка, лучезарно улыбаясь ему и осыпая его своими осенними цветами. 

Глюк, который всю свою короткую жизнь жаждал любви, радостно просиял и тоненькой прозрачной ручкой нежно протянул Жопе недоеденный кусочек мыла. 
Жопа увидела мыло, испугалась и в страшной панике скрылась в облаках. 
Глюк ужасно расстроился и слёзы, мутные, как дождевая вода, струящаяся по асфальту, выступили у него на глазах. 

Он растерянно захлопал своими огромными ресницами, веером разбрызгивая слёзы по крыше, тяжело вздохнул, безрадостно доел своё мыло, переварил его и, превратившись в мыльный пузырь, улетел по туманному следу, на поиски своей возлюбленной Жопы. 

Даже если Глюк никогда не догонит её в бескрайних небесных просторах, светлый образ юной Жопы останется в его памяти навсегда.

На крыше остался лишь одинокий деревянный стул, который бережно хранил в себе печальный образ наивного Глюка и тень поглотившей его Жопы.

Эта грустная история о любви была рассказана мне одним старым, одиноким Глюком, который жил в бутылке бренди, случайно купленной мною в лавке у хромого араба, в восточном городе Хайфа, на берегу Средиземного моря.

1994

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Паук и Я

 

Пизанская башня продолжала медленно падать.
 
А у меня в комнате, в стеклянной банке сидел одинокий паук. Он жил у меня уже месяц, и я называл его: "Дорогой товарищ Фидель Кастро". 
Прошлое Фиделя было покрыто мраком, и я не очень-то усердствовал в его прояснении, боясь соприкоснуться со страшной кровавой тайной. 
Я словил это несчастное насекомое для того, чтобы было, кому завидовать. Ибо зависть, как известно, двигатель прогресса, стимул, побуждение к действию, а моя жизнь давно уже покрылась плесенью повседневной суеты и рутины.

П а у к  в  б а н к е! 
Вот идеальная модель мироздания. Я подарил ему Остров Свободы, с его воображаемыми плантациями сахарного тростника, палящим тропическим солнцем, изумрудным морем, крепким пахучим ромом, ароматными сигарами, потными мулатками и сомбреро. 
Закрыв банку крышкой, я сделал паука властелином замкнутого пространства и мира, защищенного от внешних посягательств. 

По мере пребывания паука в банке, я чувствовал, как в ней увеличивается эмоциональное давление. Из-за ограниченности передвижения, вся физическая энергия паука постепенно превращалась в умственную, которую он и выделял в окружающее его пространство. В банке неумолимо накапливался разум.

Я думаю, паук был счастлив. 
Чтобы он не умер от голода, я отлавливал для него мух и комаров, а затем терпеливо наблюдал через стекло, как паук пьёт из них кровь.

Это очень странно, но пока мой паук сидел в банке, в Италии продолжала падать Пизанская башня.

С комарами были проблемы. Для того чтобы комар был вкусным и желанным для моего Фиделя, он должен был насосаться чьей-либо крови. Поэтому, отловив комара, я сажал его на руку, кормил, а уж затем отправлял к пауку. Паук жадно высасывал из комара мою кровь, злорадно поглядывая при этом в мою же сторону.
Можно себе представить, о чём он мечтал в этот момент. 

Однажды я взял банку и резко перевернул её вверх дном. "Дорогой товарищ Фидель Кастро", очутившись на спинке, в панике засучил лапками, однако, довольно резво перевернулся и стал в позу. Мне показалось, что при этом паук недовольно поморщился и сплюнул.

А в это время Пизанская башня наклонилась ещё на один дюйм.

Так мы с пауком и жили: я - в комнате, а он - в своей банке. Вдоволь насытившись мухами и комарами, Фидель любил немного вздремнуть, или же предавался блаженным размышлениям о том, что мир устроен, в сущности, не так уж и плохо. Особенно, если у тебя есть мозги. "Только благодаря силе своего разума, - думал он, - мне удалось заставить эту огромную, безобразную обезьяну добровольно заточиться в комнате и целыми днями скакать по ней, нелепо размахивая своими волосатыми лапами, и отлавливать для меня мух и комаров. 
Более того, я заставил это мерзкое чудовище кормить меня своей кровью! А когда мне надоедают все эти дикарские пляски, усилием воли, я приказываю ему замереть напротив банки и могу, в своё удовольствие, часами разглядывать через стекло эту ужасную волосатую рожу. Мне кажется, этот урод доволен той жизнью, которую я ему подарил".

Пиза - небольшой провинциальный итальянский городок, который вошёл в историю ещё и тем, что в нём, в 1564 году родился великий еретик Галилео Галилей.

Однажды, проснувшись рано утром, я почувствовал, как солнечный луч, пробившись сквозь светло-серую пелену оконной рамы, вонзился своим желтым когтем в банку с пауком и, преломившись в ней, ослепительно резанул меня по глазам. 

Все предметы вокруг меня стали с огромной скоростью увеличиваться. Стены устремились куда-то ввысь, стол превратился в гигантское плато, а стул, возле которого я только что стоял, стремительно взметнулся вверх. 
Через мгновение я увидел себя маленьким, тощим комаром, с оборванными крылышками, беспомощно сидящем на полу, посреди огромных серых колонн. Два жирных и толстых пальца безжалостно сжали мне рёбра и подняли на небывалую высоту.

Я почувствовал под собой живую плоть и яростно впился в неё своим жалом. Кровь была тёплой и сладкой. А в это время, за мной внимательно наблюдали из банки два круглых, холодных глаза...

Так вот: 
Пизанская башня падает уже сотни лет и ей решительно наплевать на все наши псевдолитературные опусы. 
А паука я, в конце концов, раздавил. Люблю, знаете ли, гадости.

1994

 

 

 

Вещь, знай своё место!

 

 

Однажды со мной произошло примечательное событие.
 
Я был призван на очередные военные сборы, и в качестве охранника попал в военную тюрьму «Мегидо», в которой содержат арабов с «оккупированных», а, по-моему – с освобожденных территорий Иудеи и Самарии, осуждённых террористическую деятельность и прочие преступления против государства Израиль

Условия в этой тюрьме были отвратительные. Жизнь в дырявых палатках, сохранившихся, очевидно, ещё с войны шестьдесят седьмого года, постоянные проблемы с душем и питанием. Охранников всегда не хватает – не весь народ Израиля един в порыве защищать отечество. Так что те, кто призвался, дежурят вдвое больше положенного.
 
Единственное преимущество этого места службы состояло в том что, сидя четыре часа на вышке, ты был совершенно свободен.
Стандартный джентльменский набор охранника, поднимающегося на сторожевую вышку, которая представляла собой здоровенную металлическую бочку с крышей, закрепленную на длинных железных штырях, включал в себя сигареты, термос с кофе, семечки, книгу, газету и радио, работающее от батареек. 
Так что, на четыре часа дел было – по горло. А если всё это надоело, то можно было, на худой конец, и за арабами понаблюдать.

И вот, однажды, сижу я на вышке, в этой арабской тюрьме, что напротив перекрёстка Мегидо, знаменитого тем, что там, согласно Ветхому Завету, должен состояться Армагеддон – последняя битва Гога и Магога, противостояние Добра и Зла, в котором, конечно же, победит Добро, после чего наступит всеобщий happy end. 
Читаю первый том из двухтомника Акутагавы. Сам - грязный, как чёрт - неделю не мылся, с вечера ничего не жрал, спал мало и плохо. Злой.
 
Читая новеллу "Сомнение", я решил заглянуть вперёд, дабы посмотреть, сколько ещё осталось до конца оного произведения. Не потому, что слишком уж скучно, скорее напротив, слишком много сомнений. 
Неожиданно, на 269 странице я обнаружил небольшую поздравительную открытку. 
Некую Ритулю поздравляет с днём рождения некий Наум. Вот полное содержание этого старинного текста:

«Дорогая, милая Ритуля!
От всего сердца поздравляю тебя с днём рождения. Будь здорова, будь счастлива! Желаю тебе много, много радости, успехов и удач. Желаю, чтоб все твои желания исполнились!
Обнимаю и целую тебя
Наум. 
12.01.73.»

Прочитав и внимательно изучив эту открытку, я надолго задумался о превратностях наших еврейских судеб. Обычная поздравительная открытка предстала в моем воображении в качестве классического литературного детектива или же, выражаясь словами «фараонов», навела меня на таинственный след.
 
Тайный след текста, через который, словно через увеличительное стекло, можно разглядеть линии судьбы этой книги и её бывших владельцев.

Несколько биографических лучей преломляющихся в призме времени, пересекаются друг с другом, расходятся под острыми углами, и вновь пересекаются в той самой точке, в которой в данный момент нахожусь я.

Двухтомник Акутагавы Рюноске был подписан к печати в октябре 1970-го года, а напечатан - в начале 1971 года. Открытка же, обнаруженная мной в середине первого тома, подписана 12.01.73. 
Я, в данный момент, пребываю в декабре 1994 года. Следовательно, книге 23 года, а забытой в ней открытке - 21.

Можно предположить, что двухтомник поступил в продажу где-то в середине 71-го. Тогда же он и был куплен этим самым Наумом. А кто ещё мог тогда купить двухтомник Акутагавы, о котором и до сих пор в России мало что знают? Только Наумы с Хаимами и раскупили этот скромный 50 – тысячный тираж. 

Года через полтора, в январе 73-го, Наум подарил двухтомник некой девушке Рите, которая, естественно, так его и не прочитала. Добравшись до середины 1-го тома, она бросила сие бесполезное занятие, о чём и свидетельствует забытая между страницами первого тома открытка.
 
Очевидно, первый владелец издания - Наум, тоже не получил особого удовольствия от новелл Акутагавы, ибо издревле известна привычка настоящих букинистов, да и просто добросовестных читателей, любимые книги не продавать и не дарить. Наум тоже не дочитал двухтомник - слишком уж хорошо сохранились книги за двадцать с лишним лет.
 
Хорошо помню, как я купил это издание в букинистическом магазине в Минске, на улице Комсомольской, в начале 90-го года. В то время в книжных магазинах можно было хорошо поживиться, т.к. евреи, уезжая из Союза, безжалостно расставались с накопленными духовными ценностями. 
Отсюда, кстати, напрашивается параллельный вывод - вопрос: а были ли все эти "духовности" для них действительно "ценностями"? 

Вышеупомянутая  Рита, продержав книги на полке 17 лет, в конце концов, отправила их в букинист, и уехала из Союза, где-то в конце 90-го, или в начале 91-го года.
Скорее всего, в Израиль, поскольку ворота в Америку уже были закрыты. То есть, уехала она туда же, куда и я, примерно в то же время. 
По иронии судьбы книги, которые она за ненадобностью сдала в букинист, последовали за ней, но уже, слава Богу, в моём багаже.
 
Рите сейчас должно быть лет 45-48. Да и Наум, если жив, тоже должен быть где-то здесь. А куда же ещё податься еврейскому полу-интеллектуалу начала семидесятых годов?

Читая Акутагаву, я использовал поздравительную открытку в качестве закладки. Впоследствии, Акутагава занял почетное место на моей книжной полке. Но, что же делать с этой старой, никому не нужной открыткой? Будучи человеком светским и не суеверным я, тем не менее, вспомнил фразу Евгения Шварца «Вещь, знай своё место!», и вновь поместил открытку в первый том, на 269 страницу.

По прошествии нескольких лет, я приобрёл прекрасное академическое издание произведений Акутугавы Рюноске, в четырёх томах. Старый, зачитанный двухтомник оказался «не у дел». Необходимо было его куда-нибудь пристроить. 

У одного из моих друзей был день рождения. Воспользовавшись ситуацией, в дополнение к основному подарку, я торжественно вручил ему двухтомник Акутагавы. 
На всякий случай, хотя в этом не было никакой необходимости, я битый час, вдохновенно разглагольствовал о японской литературе, бусидо и харакири (что, впрочем, более относится к жизни и творчеству Юкио Мисимы). 
О вложенной в первый том открытке я совершенно забыл.

Через некоторое время, когда я снова был в гостях у своего друга, он неожиданно сказал, что, подарив ему книги, я забыл в одной из них какую-то открытку. С этими словами он смущённо вернул мне послание Наума к Ритуле. 
Я же, вместо того, чтобы опустить эту старую открытку в мешок с мусором, почему-то положил её в карман.
 
Месяц назад этой открытке и записанному на неё тексту исполнилось тридцать лет. 
Где тот Наум и где та Ритуля? И вновь мне вспомнилась фраза из «Тени» Евгения Шварца: «Вещь, знай своё место!» Место этой открытки, в конце концов, оказалось в моём письменном столе. 

7.12.94.  – 20.02.2003.

P.S. 

Сейчас, существуя в конце февраля 2014 года, т.е., спустя двадцать лет после этой истории, я вновь обнаружил в ящике своего письменного стола открытку, в которой Наум поздравляет Ритулю с днем рождения. Сейчас эти персонажи кажутся мне мифическими, как герои дантовой "Божественной комедии". Однако, тот самый двухтомник Акутагавы Рюноскэ по-прежнему живет на книжной полке моего друга, а вышеупомянутая поздравительная открытка все также покоится в ящике моего письменного стола.

Может быть, запустив этот рассказ в "ювенильное море" интернета, я подниму из мутных глубин времени образы Наума и Риты, праздновавших день рождения последней сорок лет назад?

27.02.2014

 

 

 

 

Скверный анекдот

 

 

Я сидел на стуле, в сырой полутемной комнате и не мигая смотрел на стену перед собой. 
Стена была белая. 
Впрочем, как и потолок. 
Как и пол.
 
В комнате этой не было ничего, кроме деревянного стула. 
Окон тоже не было. 
В углу темнела высокая узкая дверь без ручки, а с потолка, на длинном черном проводе, свисала тусклая лампа. 
Как я попал в эту комнату, я не помню.

Я решил посмотреть, который час, и привычно поднёс к глазам руку, на которой обычно носил часы. 
Но часов на руке не оказалось. 
Тогда я вспомнил, что в карманах брюк должны быть сигареты и спички. 
Но карманов тоже не было, потому что не было брюк. 
Не было и рубашки, и обуви, и трусов. Ничего не было. 
Я был совершенно гол.
 
Мне стало холодно. Я поджал ноги, сложил на груди руки, спрятав ладони подмышками, напрягся и стал ждать.

Внимание моё привлекла черная точка на стене. 
Сперва мне показалось, что это муха. 
Но откуда бы взяться мухе в такой комнате? 
Я сконцентрировал взгляд на этой точке, и через какое-то время она раздвоилась и я уже видел две мерцающие черные точки.
 
Вторая точка, по форме и размерам, полностью повторяла первую. 
Затем она начала мелко дрожать и медленно вращаться вокруг своей оси. 
Тут я неожиданно моргнул, и вторая точка исчезла. 
Тогда я моргнул ещё раз, в надежде, что исчезнет и первая. Но вместо этого в комнате, вдруг, погасла лампа, и стало совершенно темно.
 
Как ни пытался я усилием воли вернуть в комнату свет - попытки мои были тщетны.

Я закрыл глаза, ибо смотреть во мрак было невыносимо. 
Я зажал ладонями уши, ибо смертельная тишина разрушала мой мозг. 
Я не знаю, сколько прошло времени. 
Я не понимаю того, что вокруг меня. 
Я не помню, как меня зовут.

Вдруг, в дверь кто-то постучал. 
По телу моему серой мышью пробежала мелкая дрожь.
 
Через мгновение властный стук повторился. 
Я, наощупь, обливаясь потом от страха, голый, сутулый, в полной темноте, пробрался к двери, стал напротив неё и, с трудом выдавив из груди хриплые звуки, спросил:
 
- Кто там? 

- Я! - послышался сильный и уверенный голос.
 
- Я???... 

Но Я был з д е с ь!...

Кажется, лишаясь от липкого ужаса рассудка, я толкнул дверь дрожащей рукой. Она с лёгкостью распахнулась: в дверном проёме, в ослепительных лучах света, стоял Я.

18.01.92. 

* Федор Михайлович Достоевский простит.

 

 

 

 

Закат

 

 

Я наступил ему на голову, а он даже не заметил этого и продолжал вдохновенно говорить про Гамлета.

Вдруг, по моей ноге пролетела птица.
Ей было безразлично то, что он говорил, а я все это мог бы сказать и сам.

Я оставил его наедине с Гамлетом, а сам пошел за птицей.
Она скрылась в облаке, и я с разбега, бесстрашно и безжалостно прыгнул в него.
Облако порвалось под моим весом и большие, неровные куски его медленно расползлись по сторонам.

Птицы там не было.

Тогда я развернулся, и по верхушкам деревьев пошел к морю.

На уровне моих глаз над морем висел огненный шар.

Он был привязан к морю множеством тонких фиолетовых лучей.
Кто-то хотел привязать его и к небу, но верхние лучи оказались короткими, и торчали из него, как растопыренные пальцы.

Внезапный порыв ветра качнул подо мной деревья, и я долго стоял на ветке, под шорох листвы усиленно размахивая руками, чтобы не упасть.
 
Сохранив равновесие, я резко обернулся и неожиданно увидел позади себя незнакомца.
 
Весь он был какой-то темно-серый и размытый.
У него были коротенькие кривые ножки, приплюснутое туловище и большая, вытянутая, как дыня, голова.

Я помахал ему кулаком.
И он ответил мне тем же.
Я топнул на него ногой - и он топнул на меня.

Тогда я бросился на него и начал его топтать, месить, как тесто, пританцовывая, как пьяный хасид и бормоча таинственные заклинания.

Незнакомец, как-то странно приплясывая, становился все меньше, серее и прозрачнее, пока вовсе не растворился у меня на глазах.

Затем я снова посмотрел в сторону моря и увидел, что огненный шар утонул. 
Он был еще не глубоко под водой, и в море светилось розовое пятно, которое становилось все меньше и меньше, пока не исчезло в тёмно-синей бездне.

Растаяли облака, улетели деревья, окаменело море.

И остался только я.

И не хватало во мне тепла, чтобы вернуть свет.

19-23.03.89. 

 

 

 

В одном вагоне

 

 

Коротенькая новелла Франца Кафки «Железнодорожные пассажиры», удивительным образом перекликается с рассказом бывшего белогвардейского капитана Александра Ивановича Куприна «В трамвае».
  
Одна тема, один стиль, метафора и средства изображения. 
Рассказ Куприна был написан и опубликован в 1910 году, в России. Новелла Кафки была написана на десять лет позже и при его жизни не публиковалась. 
Умер же Франц Кафка в 1924 году, в Праге, из которой за всю свою короткую жизнь почти никуда не выезжал.  

Куприн в это время находился в эмиграции, в Париже и, кстати, в Праге. Не исключено, что впоследствии им была прочитана новелла Кафки в одном из многочисленных эмигрантских изданий, или же на языке оригинала (благо – образование позволяло обходиться без переводчика). 

Кафка также мог быть знаком с творчеством Куприна. Есть сведения о том, что первый экзистенциалист двадцатого века серьезно занимался изучением русского языка.
 
Впрочем, Куприн достаточно регулярно переводился на европейские языки.
В дневниках Кафки есть многочисленные записи, свидетельствующие о близком знакомстве автора с русской литературой.
 
Позволю себе предположить, что новелла Франца Кафки, в русском переводе вместившаяся всего в десяти строчках, есть аллегорическое, модернистское резюме конкретного литературного произведения – грустного, лирического и исключительно ассоциативного рассказа А. И. Куприна.


08.95.